В Париж на выходные - Страница 18

Рита уже была беременна, ее постоянно тошнило. Мы с ней жили в одной из комнат нашей квартиры на Богдана Хмельницкого, где слышимость была такая, что для серьезных разговоров мы выходили на улицу. На те же Чистые пруды. Так что для меня Контора связана не с Лубянкой и не с Лесом, а именно с этим невинным бульваром в центре Москвы.

К тому времени мы с Ритой уже много проговорили всего и про режим, и про реальный социализм, Прагу 68 года, «Доктора Живаго» и Солженицына. Предложение Конторы переселиться за границу в качестве нелегалов означало, в какой-то степени, освобождение от всего этого. Но одновременно и переход на сторону людей с одинаковыми старыми лицами, чьи фотографии носили на демонстрациях и вывешивали на общественных зданиях. Так что, отказываясь от предложения, мы соглашались продолжать несложную, достаточно безбедную, но монотонную серую жизнь, которую своим отказом мы могли еще и подпортить. Согласившись, мы отказывались от себя или шли на компромисс. По сути дела, это был выбор между тем, чтобы быть честными по отношению к Конторе и к режиму или быть честными по отношению к себе. Положение было безвыходным.

Рита была умнее меня — хотя она так не считала.

— Забудь про то, о чем мы думали и говорили до сих пор, — сказала она, когда мы вышли к пруду. — Просто спроси свое сердце…

Рита фыркнула — это прозвучало пафосно, но всё же повторила:

— Спроси свое сердце — не голову, только сердце. Абстрактно — независимо от того, что там придется делать. Ты хочешь уехать или ты хочешь остаться здесь?

— Я хочу…

Я всё равно задумался. Сердцу тоже были нужны слова.

— Я хочу оттолкнуться от этого берега, а там — куда вынесет!

Рита кивнула и отбросила волосы с плеч на спину:

— Тогда мы должны придумать, как, несмотря ни на что, нам оставаться порядочными людьми. Из любой ситуации есть достойный выход. Мы должны его найти!

— Для начала давай договоримся, чего мы не будем делать, — развил ее мысль я. Мне нужно было только дать правильное направление, дальше я уже тоже соображал. — Мы не будем предавать себя.

— Именно. Мы не сделаем ничего, что идет вразрез с нашими представлениями о добре и зле, как бы этого ни хотела Контора.

Рита первая стала говорить «Контора». Отец говорил «моя работа»: «На моей работе хотят…», «На моей работе это не понравится»… Семен Маркович говорил «Служба». Мы с Ритой говорили «Контора»: она сама по себе, мы сами по себе.

— Из-за нас никто не умрет, и мы будем стараться, чтобы никто не попал в тюрьму, — продолжала Рита. — Мы не сделаем ничего, что принесет зло другим ради выгоды этих людей в Кремле. Мы будем делать только то, что будет хорошо для всех.

— Коммунизм неизбежен, — процитировал я ходячую шутку. — Но ты уверена, что это хорошо для всех?

— Мы не будем ничего делать только для этого. Есть вечная Россия и ее интересы. Через двести лет кому будет важно, во имя чего в середине XX века укреплялось государство? Была Российская империя, потом СССР, потом, может быть, будет еще что-то совсем другое. Ведь правда, если бы не разведка, у нас не было бы атомной бомбы. Были бы мы слабее, Америка могла бы напасть на нас. И тогда не было бы не только Союза, но, может быть, и вообще всего мира.

— Точно! — я понял, что это снимало все противоречия. — Мы будем действовать в интересах вечной России, как часть поколения, которое унаследовало на время ее судьбу. И это должно быть в интересах всех.

Рита, шагавшая рядом с кислым лицом — ее всё время тошнило, — вдруг расхохоталась.

— Мы с тобой, как Герцен и Огарев.

Мы обнялись, смеясь. Мы понимали, что были наивны, но даже не предполагали, в какой степени.

8

Следующие почти полтора года мы прожили в подмосковной Балашихе, в большой двухэтажной даче за глухим зеленым забором. Дача примыкала к территории Лесной школы, где учились разведчики, которые должны были работать под прикрытием. Мы иногда ходили туда на занятия в разные спецкабинеты и пользовались их библиотекой, но в принципе нас старались не светить. И я, и Рита готовились на равных, и в нашей группе вначале был еще только один человек. Это был наш сверстник по имени Лешка Кудинов, который просил звать его на французский манер Алекси. Странный человек для Конторы — эстет, денди и лоботряс, но очень обаятельный и способный.

Потом к нам присоединился Ромка Ляхов. Еще более странный — большой, некрасивый, с высоким голосом кастрата. Хотя он потом женился… Ну, не знаю. Эта особенность его натуры меня не касалась и никогда не интересовала. Ромка был, как сейчас бы сказали, ходячим компьютером. Он не только помнил всё, что когда-нибудь прочел, но и очень умело манипулировал этими данными. У меня самого аналитические способности средние, но достаточные для того, чтобы понять, кто чего стоит. Так вот, как аналитик из людей, которых я знаю, Ромка был на голову выше всех. Кроме, разумеется, Эсквайра, но подстать ему. Ляхова даже много раз пытались сманить в Аналитическое управление, но он не соглашался. Ромка тоже хотел уехать: подальше и на подольше.

В сущности, ближе Лешки и Ромки у меня друзей и не было. Странно, мы провели вместе полтора года, а с Ромкой и того меньше — год. Но то ли оттого, что мы жили коммуной, то ли потому что на нас уже падала тень от опасностей, которые нас ожидали в будущем, мы чувствовали себя частью целого. Не случайно же говорят, пошел бы я с тем или другим в разведку или нет!

Нас и вправду судьба сводила потом по работе: с Лешкой мы участвовали в общей операции в Лондоне, а с Ромкой — в Германии. Потом, уже после смерти Риты. Но действия в боевой обстановке к нашему взаимному доверию ничего нового не добавили: мы уже всё знали друг о друге со времен Балашихи.