В Париж на выходные - Страница 44

Некрасов говорил по-испански неважно, но понимал очень много — он сидел на Кубе уже шестой год. Мы вместе с Белиндой и Анхелем изображали кубинцев, которых прогуливал советский специалист. Я, конечно, не помню, о чем мы говорили, да это и не имело значения. Важно было ощущение покоя, безмятежности, отсутствие каких-либо мыслей о будущем, спокойная уверенность в собственном благополучии, которое ничто не могло нарушить. На самом деле, — по крайней мере, в моей жизни, — такие моменты я мог бы пересчитать на пальцах одной руки.

Удобные плетеные кресла под аркадой, отгородившей нас от зноя и резкого полуденного света. Орхидея в вазочке, которая покачивалась от движения воздуха. Музыканты, поющие кубинские песни, в которых к внешней веселости всегда примешана грусть. Липкие от мороженого пальчики Карлито, вцепившегося в мою руку — он хотел еще. Рита, то есть Роза, нагнувшаяся поцеловать Кончиту в макушку, — та тоже хотела еще. Анхель и Белинда — кубинский темперамент не чета нашему, нордическому — танцующие в одиночестве на пятачке между столиками. Их дети, с криками носящиеся по пустынной площади с не желающим взлетать воздушным змеем — мы купили ребятам змея. Некрасов с сигарой в зубах, которую он не стал зажигать из-за детей. Он молча смотрел на меня, на Розу, и в его взгляде было какое-то чувство, которое я тогда не распознал, но выражение его лица запомнил. Потом, когда всё уже случилось, я понял, что это было сочувствие. Он знал, какая жизнь нам предстоит, и заранее жалел нас. Странно, что в моей памяти из множества кубинских впечатлений — одна тюрьма чего стоит! — одним из самых ярких остался этот, казалось бы, ничем не примечательный день.

Почему я вспомнил об этом сейчас? Возможно, — поскольку наше бессознательное знает то, что еще только должно случиться, — эта пасторальная картинка должна была подготовить меня к моменту, интенсивность которого я мог бы сравнить только с тем обедом на Рыбацкой пристани. Хотя вру! Там, несмотря на весь ужас происходящего, я был лишь пассивным свидетелем. Сейчас судьба делала меня главным действующим лицом.

Я говорю про Метека, которому, если он еще был в своем номере в «Бальморале», жить оставалось совсем немного.

5

Токката Баха застала меня в уже привычной позе охотника, подкарауливающего зверя у открытого окна. Телефон был в кармане пиджака, брошенного на кровать, и пока я шел к нему, я взглянул на свой «патек-филипп»: без десяти час. Из Штатов так рано звонить не могли. Я в очередной раз вспомнил про Жака Куртена, с которым так и не связался.

Но это был теплый сонный голос Джессики.

— Солнышко, извини, что так рано. Ой, у тебя же уже день! Я еще не проснулась.

В Нью-Йорке еще не было семи. Я испугался.

— Что еще случилось? Что-то с Бобби?

— Нет-нет, ничего не случилось. Просто я долго не могла заснуть, а сейчас проснулась, и мне тревожно.

Тревожно стало и мне. У Джессики депрессия — в Америке это считается нормальной полноценной болезнью, как колит или воспаление среднего уха.

— Точно ничего не произошло? А Бобби что делает, спит?

— По крайней мере, из комнаты своей пока не выходил. Мы проговорили с ним допоздна.

— Его больше не тошнило?

— Нет, его нет. Это передалось мне!

Я представил себе, как Джессика сидит сейчас в постели, подложив под плечи подушку — она проводит в этой позе около часа каждое утро, читая рукописи или делая деловые звонки. Протуберанцы рыжих волос на голубой наволочке, белая шея в прорези футболки — она с детства спит в футболках, длинные пальцы пианистки, сжимающие трубку радиотелефона, веснушчатое лицо женщины-ребенка с припухшими со сна губами и ясными зеленовато-голубыми глазами.

— Знаешь, солнышко, я всё-таки хочу приехать к тебе в Париж.

— Когда?

— Прямо сейчас, первым рейсом. И Бобби с собой возьму. Ты как?

Как я? У меня всего-то дел — ливийцы, убитый Штайнер, еще живой Метек!

— Я бы был счастлив, — протянул я. — Но, понимаешь, может случиться так, что я уже сегодня освобожусь.

Все свидетели — это была чистейшая правда!

— Ну и что? Тем лучше, если ты освободишься сегодня! Мы пару дней проведем все вместе в Париже, сводим Бобби в какой-нибудь музей.

— Например, в Диснейленд, — съязвил я.

Сын наш тягой к прекрасному не отличался.

— Ты не хочешь? Мы тебе помешаем?

Голос Джессики теперь звучал обиженно. Радость моя, если бы ты знала!

— Нет, я бы очень хотел, чтобы вы приехали. Просто может случиться так, что я всё воскресенье буду занят.

Это, конечно, я уже плел. Но я никак не был готов к такому повороту событий!

— В воскресенье?

— Мы еще не поговорили с Жаком Куртеном. Ему завтра лететь в Гвинею, — к счастью, вспомнил я.

Но я осознавал, что все это звучит не очень убедительно.

— Мы можем пообедать с ним вместе. Или у вас секреты?

Жак Куртен готовит для нашего агентства сафари в африканских странах. Это не вульгарное убийство крупных животных — такими вещами я не занимаюсь принципиально. Мы устраиваем индивидуальные экологические туры. Последняя мода сейчас — наблюдение в бинокль за экзотическими птицами и запись звуков дикой природы. Мы сделали абсолютно счастливой супружескую пару производителей поп-корна из Кентукки, которой в Кении удалось записать брачные крики бабуинов. А теперь для семьи одного театрального продюсера мы подготовили речное путешествие по притокам Нигера на двух катерах, и Жак должен завтра улететь в Конакри, чтобы сопровождать их в поездке.