В Париж на выходные - Страница 63

Паранойя? Всё совсем не так? Хорошо, давайте теперь послушаем вас! Значит, эта Лиз Барретт приехала погулять по пустынному по случаю лета Парижу и остановилась в отеле «Де Бюси». Она прогуливается по окрестностям и в жаркий день останавливается утолить жажду в одном из пабов на набережной Сены — который, заметьте, минутах в семи-восьми ходьбы от ее гостиницы. У нее возникает затруднение с официантом, не говорящим по-английски, и она с радостью пользуется любезностью сидящего рядом американца. По чистому совпадению, этот американец, как на следующий день выясняется, остановился в том же отеле. Увидев его в холле, Лиз Барретт радуется знакомому лицу и тому, что ей не придется завтракать в одиночестве. Вот и всё! Да, вот еще по поводу «Де Бюси»: она точно так же может предполагать, что это американец выследил, где она живет, и поселился в той же гостинице. Ведь можно и так всё представить?

Так-то оно так, но жизнь уже отвесила мне достаточно подзатыльников, чтобы я научился отличать правду от ее подобия. Таких случайностей не бывает!

Мне надо было поскорее закончить завтрак и убираться по своим делам. Это ведь и в самом деле был мой последний свободный день в свободном мире. Мне надо было сегодня: а) рассчитаться с Метеком — это точно до приезда Джессики и Бобби; б) повидаться — не знаю еще пока, как это увязать с их предстоящим приездом — с гонцом из Москвы, чтобы отдать контейнер и выработать наименее болезненную процедуру моего вывода в Россию; в) забрать семью, арендовать машину и, не мешкая, уехать из Франции в Бельгию. При этом, сколько времени займет операция с Метеком, предсказать было трудно, Джессика с мальцом могли прилететь в любой момент, а у эмиссара из Конторы мог для меня быть заготовлен такой аргумент, что во внешний мир я вообще больше не выйду.

А я сидел здесь, за мраморным столиком в холле гостиницы «Де Бюси», и, непринужденно болтая, разглядывал женщину, явно посланную на мою погибель.

Но зрелище того стоило. Если сохранять в памяти последнюю картинку из моей теперь уже почти что прошлой жизни — я не говорю сейчас о семье, я надеюсь, что наши связи всё же не оборвутся навсегда в одночасье, — пусть картинка будет эта!

Лиз, как и вчера, была в летнем платье, только другом. Не в джинсах с топиком, не в блузке и юбке, не в том, что сейчас часто называют «платье» — в таком узком куске ткани, плотно обтягивающем тело от груди до… Как бы это сказать? Ни в одном из известных мне языков нет нормального — не вульгарного и не медицинского — приличного слова для этой части женского тела. Скажем, до начала ног. Так вот, когда я говорю платье, я имею в виду платье. Очень открытое — две лямочки от начала груди обхватывают плечи, спина открыта, подол короткий, до середины бедра, когда она сидит, как сейчас, расцветка тоже летняя: классические синие и бежевые цветочки на белом фоне — но всё же платье!

Из того, что это платье не скрывало, я видел грациозную нежную шею, покатые плечи, трогательные ключицы и тонкие, как и полагается женщине, но ловкие и, наверное, достаточно сильные руки. На всем этом лежал плотный ровный слой загара, хотя время летних отпусков только начиналось. Причем на шее не было светлого следа от лямки купальника. Все эти признаки говорили о приятном достатке, когда всегда есть возможность поехать в страну, где лето круглый год, загорать в местах, скрытых от посторонних глаз, ну, на худой конец, регулярно посещать солярий.

Да! Я уронил салфетку — случайно! — и когда поднимал ее, сфотографировал мысленно и ноги Лиз, заброшенные, как и вчера, одна на другую. Лучше бы я этого не видел. Длинные, плотные бедра, загорелые настолько, что проступил тончайший белый пушок, круглое колено, безупречно гладкие икры и тонкие лодыжки. Знаете, почему Гомер неизменно отмечал тонкие лодыжки в женщинах, которых он считал красивыми? Это не так часто встречается, особенно в Греции! Но меня, конечно, из того, что я увидел под столом, больше взволновали не лодыжки.

Теперь приступаем к главному — лицо! Лиз напоминала мне… Кого же? А, знаю! Ванессу Редгрейв в тот период, когда она была неотразима, к примеру, в «Блоу-ап». Классический тип красоты: прямой нос, прямой взгляд, прямые, до плеч, волосы натуральной блондинки, что-то холодное, неземное и одновременно притягивающее. Только у Лиз лицо было очень живое: она улыбалась, строила гримасы, морщила нос, щурила глаза, не задумываясь о том, что в эти моменты ее атласная, ухоженная, без намека на косметику кожа собирается в пучки морщинок — впрочем, пока еще лишь на время. Ей было, наверное, чуть за тридцать: тридцать два — тридцать три…

И губы она не красила, в них и без того угадывалось напористое биение молодой жизни. И на ногтях — я уже упоминал об этом — не было даже прозрачного лака. Весь ее облик, казалось, говорил: «Во мне нет ничего искусственного! Такая, как есть!» И говорила она так же — вроде бы совершенно не заботясь о том, как ее слова, с радостным возбуждением срывающиеся с губ, могут быть восприняты и оценены.

За это время, поскольку белыми в нашей партии играла Лиз, я успел рассказать ей о том, чем я занимаюсь и зачем приехал в Париж. Мне, надеюсь, не надо уточнять, какую именно версию я представил? Естественно, художественно-гастрономический тур по средневековым аббатствам Франции. Поэтому, задавая вопрос, чем живет она, я не надеялся на более правдивый ответ. Так, тест на воображение.

— Я занимаюсь вещами абсолютно бесполезными, но что еще приносит радость? Я преподаю скандинавскую литературу, — сказала Лиз, поднося к губам чашку со своим бесцветным зеленым чаем.